|||||||||||||||||||||||| |||||||||||||||||||||||| |||||||||||||||||||||||| ||||||||||||||||||||||||
любка сидит на стуле в белом платье, мы только что прикатились с отвратительного вечера в отвратительном баре, поуспокаивали таксиста (владимир слишком хлопнул дверью), дождались в закрывающемся кафе своего лахмаджуна (лепешка посыпанная мясом), носик девушки за баром как маленькая пипочка из фарфора, пекарь, уравляющий маленькими одинаковыми огоньками в печи, коньяк, за стенкой кальян набирается водой,
любка говорит — вы должны быть вместе,
я видела его с котятками, такой он только с тобой, ему хорошо.
любка как теплое настоящее пламя. (ей единственной я рассказываю о маленьком музее моне в булонском лесу).
кареты прекращаются в тыквы где-то в полночь, любка уезжает на очередном повелителе мышей, мы успели, все хорошо и качается, горка с многими скатами в форме сатурна холодна и от ладоней не теплеет, я смотрю в синее небо, смотрю через прутья сатурна, качающееся безобразие, пыль, через изменившее любкино лицо в отъезжающей карете и прислоняюсь плечом к железу.
мы не должны ничего или вероятно, нам просто хорошоплохо вместе, откат длится неделю, еще через две исчезают следы от пальцев на бедрах, девушка в белом платье растворяется в дыме в колбе кальяна.
последний вечер я иду от такси, расставание при таксистах, торопливое объятие, я иду, во мне пусто, как в комнате без мебели, и луна такая яркая и как на поводке держит звездочку, ясное, чистое дрожащее ночное небо, какое только в ташкенте.
потом ты звонишь, и комната разбивается, слова кончаются, и все, что я хочу — реветь. никто не дает мне плакать, ты, когда я в приступе паники понимаю, что ты сейчас уйдешь, минимально на год, максимально навсегда, дед, махающий мне из поднятой машиной пылью, мама, которая, когда я обнимаю её в толпе перед забором в аэропорт, говорит мне: застой — это смерть, люди в зале ожидания провожают меня глазами, в самолете, кофе, чай?
люба сидит за неалкогольным коктейлем, говорит: где взять положительных эмоций? хочу положительных эмоций, как будто в этом кабаке их просто нет в меню.
я, сижу у паши на кровати, в комнате, где не осталось ничего, кроме кровати, и думаю, что? где? неужели все настолько счастливы, что можно так? бережное отношение к близким? к небезразличным к тебе людям? и потом, и отвратительным вечером, и еще много раз задаваться тем же вопросом. без ответа.
сижу на скамейке с вовой, обнимаю лаврова на прощанье, смотрю на его синяки, максовы смски, витькины джинсы, мороженное манго, усы олега юрьевича с седым волосом, черная кепка, узкая спина, воздух воздух воздух, пашкины руки и сигареты, заборчик около ларька, чай с лимоном в чайнике, улыбка карпова, папа, мамина собака, икра, любкины глаза, камилины фотки, юркина шапка, никита, вид с развалин, запах на могилках, урановый ручей, поборники режима, не взятые телефоны ярослав алексеевич шеф антошка комната 501 выбрасывать работы платье с диплома не-бухара космополитан в бебигоне холст с красной горой фокина вожделение всех ко всем горького документы илоны кошмары жвачка
пока пишу это разрешаю себе горевать, потому что разрешить все равно что сказать правду, вот так как есть, никто не виновен. признать любовь. застой — это смерть.
любка говорит — вы должны быть вместе,
я видела его с котятками, такой он только с тобой, ему хорошо.
любка как теплое настоящее пламя. (ей единственной я рассказываю о маленьком музее моне в булонском лесу).
кареты прекращаются в тыквы где-то в полночь, любка уезжает на очередном повелителе мышей, мы успели, все хорошо и качается, горка с многими скатами в форме сатурна холодна и от ладоней не теплеет, я смотрю в синее небо, смотрю через прутья сатурна, качающееся безобразие, пыль, через изменившее любкино лицо в отъезжающей карете и прислоняюсь плечом к железу.
мы не должны ничего или вероятно, нам просто хорошоплохо вместе, откат длится неделю, еще через две исчезают следы от пальцев на бедрах, девушка в белом платье растворяется в дыме в колбе кальяна.
последний вечер я иду от такси, расставание при таксистах, торопливое объятие, я иду, во мне пусто, как в комнате без мебели, и луна такая яркая и как на поводке держит звездочку, ясное, чистое дрожащее ночное небо, какое только в ташкенте.
потом ты звонишь, и комната разбивается, слова кончаются, и все, что я хочу — реветь. никто не дает мне плакать, ты, когда я в приступе паники понимаю, что ты сейчас уйдешь, минимально на год, максимально навсегда, дед, махающий мне из поднятой машиной пылью, мама, которая, когда я обнимаю её в толпе перед забором в аэропорт, говорит мне: застой — это смерть, люди в зале ожидания провожают меня глазами, в самолете, кофе, чай?
люба сидит за неалкогольным коктейлем, говорит: где взять положительных эмоций? хочу положительных эмоций, как будто в этом кабаке их просто нет в меню.
я, сижу у паши на кровати, в комнате, где не осталось ничего, кроме кровати, и думаю, что? где? неужели все настолько счастливы, что можно так? бережное отношение к близким? к небезразличным к тебе людям? и потом, и отвратительным вечером, и еще много раз задаваться тем же вопросом. без ответа.
сижу на скамейке с вовой, обнимаю лаврова на прощанье, смотрю на его синяки, максовы смски, витькины джинсы, мороженное манго, усы олега юрьевича с седым волосом, черная кепка, узкая спина, воздух воздух воздух, пашкины руки и сигареты, заборчик около ларька, чай с лимоном в чайнике, улыбка карпова, папа, мамина собака, икра, любкины глаза, камилины фотки, юркина шапка, никита, вид с развалин, запах на могилках, урановый ручей, поборники режима, не взятые телефоны ярослав алексеевич шеф антошка комната 501 выбрасывать работы платье с диплома не-бухара космополитан в бебигоне холст с красной горой фокина вожделение всех ко всем горького документы илоны кошмары жвачка
пока пишу это разрешаю себе горевать, потому что разрешить все равно что сказать правду, вот так как есть, никто не виновен. признать любовь. застой — это смерть.